|
Иногда я ускользал от внимания коммуны и шел покушать в
«Ветерок». Сидеть на хлебе и рожках мне было невмоготу. Живот
прилипал к позвоночнику, тогда я считал это унизительным и
стыдился своей тощей фигуры. В «Ветерок» я ходил потому, что
здесь встретил фею из моих грез. Она убирала со столов. У нее
были спутанные ветерком пшеничные волосы, голубые глаза,
коротенькая бордовая юбочка, стройные ножки. Она ходила по
кафе босиком, и непринужденно смахивала со столов посуду и
крошки в поднос, при этом весело переговариваясь с
подругами, стоявшими на раздаче. Чтобы вполне представить
себе это создание, я бы предложил вам вообразить, что
девушка Грина, например, Ассоль воплотилась. Я бы конечно
хотел познакомиться с ней, но так и не решился на это, и
просто ходил сюда, ел оладушки со сметаной и бессмысленно
пялился на ее юбку. А когда она запросто подходила к моему
столику с мокрой тряпкой и убирала посуду, то я весь
съеживался и замирал, вместо того, чтобы улыбаться и
приветливо смотреть на нее. Перед ней, я совершенно забывал,
что причастен к пупу мира, и что ко мне иногда приходят
удивительные строки стихотворений, и что учусь в очень
престижном московском Вузе, в который конкурс 170 человек на
место. Девушки, захватившие кафе, как я узнал, оказались
выпускницами Пищевого ПТУ из Запорiжжья, и проходили тут
практику. Но как бы ни прозаично все это звучало, подружиться
с ними я не мог. И сейчас, спустя 40 лет, эта девушка-фея все
так же ярко стоит перед моими глазами, и все так же
недоступно машет мне издалека мокрой тряпкой. И я не могу
проникнуть своими мыслями в чужую жизнь, мимолетно,
ветерком, прошелестевшую мимо меня и оставившую во мне
навечно свой воздушный, влажный, нестираемый след.
Из темноты моих воспоминаний возникает фигурка пожилого
еврея, с большими фаюмскими глазами и каплей под носом,
обитавшего в углах Киселевской мастерской. Он жил тут не
потому что приехал на отдых, а потому что был отказником, и
ему вообще негде было жить, было отказано в праве вообще
жить. Он получил вызов, собирался на свою историческую
родину, сдал квартиру, расстался с мебелью, со всеми вещами,
а в выезде ему отказали. Он завис в воздухе. И завис,
казалось навечно. Зарабатывал он тем, что обучал отъезжающий
ивриту, идишу и английскому. Причем, он не был филологом, и
даже не имел высшего образования. Способность к языкам он
как-то сам неожиданно обнаружил в себе, когда готовился к
исходу. Узнав, что он знает иврит, я, конечно, заговорил с
ним о Библии, книге, которую я читал тогда ежедневно. И тут
мы нашли теплую область общности интересов. Правда, его
толкование Библии ставило меня в полный тупик. Мы говорили,
словно совсем о разных книгах. Особенно жаркий спор возник
при толковании пророка Исайи: «се, Дева во чреве приимет и
родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил». «Не дева, а
девочка зачнет. Молодая женщина - вещал он. Перевод не
правильный». Мои возражения были очень слабыми. Все-таки
иврит знал он, а не я. И тогда я неосознанно перекрестился,
отдавая наш диспут на волю Божию. Эффект вышел неожиданный.
Он больше со мной не спорил, не разговаривал, и вообще
сторонился. Он и раньше косо поглядывал на мой крестик,
постоянно выбивающийся из-под майки. Но тут он совсем
отстранился, как бы не желая и второй раз оказаться
свидетелем моего крестного знамения. «Кровь Его на нас и
детях наших». Неизменно этот крик толпы вспоминается мне,
когда в памяти всплывает лицо несчастного старика.
Утром, мы выходили на улицу Серова, и, как правило, ждали
нашу девушку Золушку, которая обещала скоро догнать нас. И
пока мы ждали, расположившись в камышах, там, где сейчас
забор Шептовецкого, к нам присоединялись другие весёлые
компании молодежи, тоже желавшие взобраться на Сююрю-кая.
Наконец, спускалась к нам и наша Золушка, и мы шли весёлой
ватагой, огибая Тепсень, и возбуждая в обывателях темные
мысли о распущенной молодежи. И к нам присоединялись все
новые и новые веселые компании. Киселевцев знали тут
многие.
Центром внимания, конечно, была девушка-цветок, которую за
руку вел Андрей. У обоих были длинные, золотистые, вьющиеся
волосы. У нее ниже попы, у него до плеч. Загорелые и модные.
Счастливые и беззаботные. Она в стиле хиппи, он в стиле
плей-боя.
Я одевался самым прозаичным образом, и ничего не мог
придумать, чтобы изменить свой совковый облик. В несвежей
майке и джинсах подмосковной швейной фабрики, я конечно не
возбуждал никакого любопытства. Девушка-цветок непрестанно
занималась рукоделием, совершенствуя свой и без того
сказочный облик. И когда она сплела очередной венок, я
неожиданно ощутил его на своей голове. По своему обыкновению,
она не произнесла ни слова. Но я понял, что венок
предназначался именно мне, потому что и размером он был на
мою голову. Это был венок из полыни, причем полынь пахла
лимоном. То есть это была редкая махровая, лимонная полынь.
Она украшала не только себя, но и всех вокруг. В первую
очередь, конечно, девушек. И многие приходили к ней, и
общались с ней именно по поводу дизайна одежды и украшений.
И все девушки, которые примыкали к нам, были украшены и
помечены ее фенечками. Словно овечки из одного стада.
Вскоре мне нашли в дополнение к венку большую суковатую
палку, с которой я сначала и не знал что делать, потому что
она только мешала взбираться в горы. Но потом она так
прилипла ко мне, что я с ней не расставался.
Когда я однажды в таком виде явился к Марии Николаевне, она
остановила на мне взор своих английских лазоревых глаз, и
сказала, что я, наконец, стал настоящим Коктебельцем. Борода,
полынный венок, и клюка, долепили мой образ до совершенства.
В то время я и понятия не имел, что именно в полынном венке и
с палкой всегда ходил сам Волошин. Хозяин этих мест.
Я страшно не любил эту Сююрю-кая, гору пилу. Мария Николаевна
мне говорила, что название этой горы надо писать со сдвоенным
«Ю». Хотя все, почему то обходятся одним. Я все-таки исполняю
ее завет и удваиваю эту букву, вопреки замечаниям.
Карабкаться в жару по ее склонам мне совсем не хотелось, но
я подчинялся общему устремлению, и воодушевлению. У меня
простреливало сердце. Я плелся сзади. И единственным моим
утешением было смотреть снизу на двигающиеся попки девушек
обтянутые чем-то спортивным. Эта гора сыпучая, и я до сих пор
удивляюсь, как она до сих пор не осыпалась вся вниз. Потому
что во время подъема, и особенно спуска, мы обрушивали вниз
тонны сыпучего грунта, из которого гора и состояла. Хотя за
сорок лет моих наблюдений, нос этой горы все же немного повис
и притупился, как и мой собственный. А тогда она была
остроносой и время от времени пронзала и цепляла своим
вздернутым к небу носом тучки, которые и ночевали на ее
жесткой груди.
Сначала мы шли леском, потом наступала очередь сыпучей,
голой части, и оказывались в расщелине с небольшой полянкой,
от которой шла самая крутая тропинка на нос. На носу могли
уместиться два-три человека, не больше. Но долго сидеть и
полюбоваться оттуда панорамой, ради чего и шли, не давали.
Снизу сразу слышались возмущенные голоса. «Давай, слезай,
нечего рассиживаться». На гору ползли целыми штурмовыми
батальонами. По мере подъема, и сужения горы, народу
оказывалось все больше и больше. Здесь происходили
удивительные встречи с людьми, которых не видел много лет, но
хотел встретить.
Москвичи приезжали в Коктебель ранним утром, а Питерцы
поздней ночью. Таково было расписание поездов. И однажды,
только я вылез из палатки, как наткнулся на высоченную,
широкоплечую, совсем молоденькую девушку. Она
отрекомендовалась, сказав, что Юрий Киселёв разрешил ей тут
жить. Проверить это было невозможно, поэтому я послал ее к
старшему, к Андрею, а тот в свою очередь послал ее к
мотоциклисту, который еще не успел уехать, а только газовал
и занавешивал дом сизым облаком. Войдя в облако, а потом,
выйдя из него, девушка сообщила, что все в порядке. Она
принята и остается.
Эту девушку звали Таней, а прозвище у нее было Гренадер.
Девушка-гренадер вела загадочный образ жизни. Вставала, когда
мы спали, и ложилась, когда веселье только разгоралось.
Иногда она на общий стол приносила вкуснейшие вещи. Капусту,
морковку и даже картошку. О существовании этих чудеснейших
даров земли мы уже совсем забыли. Оказалось, что она
приехала автостопом, и совсем без денег. Чтобы как-то
поддерживать себя, придумала собирать бутылки. Вечное занятие
всех беднейших. И зарабатывала на этом, как оказалось потом,
очень приличные деньги. Так что возвращалась в Москву уже не
на перекладных, а по воздуху, на самолете.
Скоро и нас ждала расплата за свободу. Пришлось нам всем
пережить и милицейский произвол. Мы редко ходили купаться и
загорать, если только набрать мидий на сваях причала. Но в
этот вечер решили всей компанией спуститься к морю и на
берегу спеть все наши песни. И только мы хорошо распелись,
выпивая что-то веселящее из бутылок, как на нас пришла
облава. Всех нас задержали невесть откуда свалившиеся
милиционеры. Кто-то был мокрый, кто-то совсем без плавок. Но
милиционеров ничего не смущало, они погрузили нас в свои
машины и отвезли в ментовку. И стали требовать документы. Мы
только хохотали в ответ. «Мы купаемся без документов».
Оказалось, что настучали письмэнники. Мы расположились
недалеко от их пляжа, и они были возмущены и Арландиной, и
«Огнегривым львом». Так вот миры неожиданно пересеклись на
нашу беду.
Потом, в Москве, мы обнаружили в «Литературной газете» статью
о нашем задержании, где мы были названы хулиганами и
бездельниками. Все верно. Только мы были обормотами.
Обормотами и помрем. А они же письмэнники, и «Литературка»
им как флаг в руки. Вот им наш дружный ответ, невесть в
какие стародавние годы написанный Юлием Кимом.
В Коктебеле, в Коктебеле
У лазурной колыбели
Весь цвет литературы ЭсЭсЭр,
А читательская масса
Где-то рядом греет мясо -
Пляжи для писателей, читателям же -...фиг!
На мужском пустынном пляже,
Предположим, утром ляжет
Наш дорогой Мирзо Турсун-Заде.
Он лежит и в ус не дует
И заде свое турсует
Попивая коньячок или Алиготе.
Ну а прочие узбеки,
Человек на человеке,
То есть, скромные герои наших дней
Из почтенья к славе генья
Растянулись на каменьях
Попивая водочку иль думая о ней, но -
Кое-кто из них, с досадой
Озираясь на фасады,
Где "звистные письменники" живут,
Из подлейшей жажды мести сочиняют эти песни,
А потом по всей стране со злобою поют!
Недавно мне встретился знакомый по Киселевке поэт. Первым
делом он мне сказал, что только что из Парижа. Раньше он
первым делом читал мне свои новые стихи. Это, наверное, и был
его новый стих, - поездка в Париж. Я ему ответил, что только
что с Киселевки (хотя Киселевки уже лет 20 как не
существовало). Он на это даже внимания не обратил, заметив,
что уже 10 лет подряд ездит в Париж. И объездил всю Европу по
какой-то визе на букву Ша. Весь мир стал и его миром. А для
меня по-прежнему всем миром остается Киселевка и Коктебель.
И я тоскую, думая о Париже, думая, что едут туда только
пропащие люди, едут, чтобы окончательно потерять себя и не
писать стихи.
Ну, вот, девушки Киселевки. Девушки моей мечты. Девушка
Ассоль, девушка певунья, Крупская Надежда Константиновна,
девушка-Гренадер, девушка-Золушка, и девушка-Цветок.
Наконец-то я с вами познакомился, хотя и не лежал рядом, в
одной палатке, а только висел гроздью на носу Сююрю-Кая.
Вот собственно и все. А с Киселем я так и не познакомился.
Пойте наши песни, друзья, заучивайте их наизусть, только не
перевирайте слова, прошу вас.
«Над небом голубым есть город золотой...»
Я проверял, он таки есть!
Ну, и все вместе:
Хочу лежать с любимой рядом
Хочу лежать с любимой рядом
Хочу лежать с любимой рядом
А расставаться не хочу
Моя любимая прелестна
Моя любимая чудесна
Моя любимая небесна
С ней расставаться не хочу
Хочу любить-трубить на флейте
На деревянной тонкой флейте
На самой новой-новой флейте
А на работу не хочу
Пускай работает рабочий
Иль не рабочий если хочет
Пускай работает кто хочет
А я работать не хочу
Хочу лежать с любимой рядом
Всегда вдвоем с любимой рядом
И день и ночь с любимой рядом
А на войну я не пойду
Пускай воюют пацифисты
Пускай стреляют в них буддисты
Пускай считают каждый выстрел
А мне на это наплевать
Пойду лежать на барабане
На барабане или в бане
Пойду прилягу на Татьяне
Пойду на флейте завывать
Хочу лежать с любимой рядом
Хочу сидеть с любимой рядом
Хочу стоять с любимой рядом
А с нелюбимой не хочу.
|
