Соловьи в подполье

Звукоизвлечение, которое сам себе поставил Николай Петрович, было совершенно новаторским. Он сам создал свой голос и свою методику. Голос ставился на «слух». То есть, он слушал великих певцов: Карузо, Шаляпина и ставил сам себе голос, как у них.

Николай Петрович Привалов (1923-1992). Учитель русского «бельканто». Сегодня утром наткнулся на статью о нем.  И вторую статью. Многословную. О методе Николая Петровича ничего не написано, кроме двух мемуарных статей. Неизвестно и откуда он взял этот метод.
С Николаем Петровичем меня познакомил Валера Суслин, потом ставший священником. Он, как мне кажется, первым открыл этого уникального учителя бельканто для широких масс воцерковленных людей. У Валеры были такие способности - собирать людей. И вскоре, Николай Петрович стал общим достоянием в церкви.
Вернувшись ненадолго в Москву, Валера познакомился с Николаем Петровичем в метро, случайно. Валера умел знакомиться, легко это делал. Завязался разговор. Длинный разговор и в первых же фразах прозвучало как не надо петь, а именно горлом. Это и поразило Валеру, он посчитал, что знакомство провидческое, предсказанное старцем. Отец Таврион и был старцем и все что он говорил, неизбежно сбывалось.  Вот таким образом появился Николай Петрович в нашей жизни, а потом в церковно-певческой жизни всей Москвы. По предсказанию старца.
Валера привел меня к Николаю Петровичу, кажется, вовсе без звонка. И он нас принял, без неудовольствия. Квартира, в которой жил Николай Петрович, описана в мемуарах довольно хорошо. Это была коммуналка, в которой ему принадлежала одна небольшая комната. Насчет нищеты, в которой он жил, я бы поспорил. Бедная обстановка, вызывала ощущение чистоты и достаточности.  Да, узкая комнатка-пенальчик, но светлая, уютная и чистая. Николай Петрович нас принимал лежа.  Тогда у него практически не было учеников, и он себаритствовал. Нет, он не болел, это была его обычная, привычная поза. Да и сесть, как оказалось, просто негде. Мы вдвоем заняли все стулья и все пространство комнаты. Знал бы он, что начнется вскоре, какая лавина учеников обрушится на него.
Вот как описывают его комнату: «Николай Петрович Привалов жил один в коммунальной квартире, в комнатке размером с четверть трамвая, с узеньким, в полчеловека, проходом между пианино и диваном. Чтобы понять бедность, в которой он жил, добавлю, что из обстановки был еще старый сервант, небольшой кухонный стол, два стула и бумажные репродукции Рубенса на выцветших обоях».
Хорошо сказано, даже выписал себе.
В прихожей мы столкнулись с женщиной, которая уходила от Николая Петровича. Потом он объяснил нам, что это вокалистка, которая потеряла голос, а ему удалось ей голос восстановить. То есть он все таки был известен в музыкальном мире, как некий терапевт певческого аппарата.
Мы расселись на два имеющиеся стула и завязалась беседа. Узнав, что я учусь в театральном институте, Николай Петрович оживился и стал рассказывать о знаменитых певцах. Как они пели. Самое плохое пение он характеризовал малопонятными мне словами: «плоское пение», «звукоизвлечение не с помощью диафрагмы, а с помощью связок», и самое жуткое «горловое пение», а также «сладкое пение» - все это относилось к самым плохим, негодным способам пения. Хорошее пение характеризовалось термином «грудное пение» и тогда я услышал главное слово «бельканто».
Вскоре речь зашла о Шаляпине, его любимом исполнителе, что несколько необычно для тенора, и он отметил, что Шаляпин рыдал диафрагмой на сцене, а не плакал. Рыдания   воспроизводились за счет вокального мастерства, абсолютной технике голоса. А не за счет «системы Станиславского». Имеется в виду, и опера «Борис Годунов» и романс «Уймитесь волнения страсти», где слышатся рыдания.
Еще он рассказал интересный случай из жизни Шаляпина, о котором ни тогда, ни сейчас мне ничего не удалось прочитать в мемуарной литературе. На гастролях Шаляпина в Японии зрители перед началом выступления заткнули уши ватой. Ну, как же, японская культура пения, горловая культура, голос должен резать слух. А тут великий, всемирно известный бас приехал. Тут уж он, наверное, так запоет, что стекла повылетают. Надо беречь свои ушки. И что же? Они ничего вообще не услышали. Пришлось срочно вынимать беруши. И только тогда они насладились истинно грудным басом, истинным бельканто.  Николай Петрович лучшим бельканто почитал Шаляпина. Тенора его не удовлетворяли. Слишком «сладко» поют. Это для него было невыносимо. Особенно он не любил Козловского и возмущался, что его так высоко ставят. Для него это был пример дурновкусия.
Насчет вылетающих от баса стекол мы еще пошутили, а вот насчет свечей, задутых пением, Николай Петрович говорил вполне серьезно. Если правильно пень, то свеча может погаснуть. Правда продемонстрировать он нам это не захотел. Он вообще не пел на людях. Никогда. Только в церкви.
Звукоизвлечение, которое сам себе поставил Николай Петрович, было совершенно новаторским. Оно не было традиционным, итальянским "бельканто". Оно было Приваловским. У него не было учителя, как я сначала думал. Он сам создал свой голос и свою методику. Голос ставился на «слух». То есть, он слушал великих певцов: Карузо, Шаляпина и ставил сам себе голос, как у них.
И когда он перековывал свой голос на новую основу, его знакомые перестали его слышать. «У тебя что, голос пропал?» - спрашивали его. Такая же история, что и с Шаляпиным в Японии. И он очень радовался такой оценке.
В ГИТИСе мне ставили голос, учили опорам на диафрагму, я чувствовал, приставив руки к груди и голове, как работают резонаторы. Но ничего подобного в методике Николая Петровича не существовало. Ни опор на диафрагму, ни резонаторов, ни правильного зева.
В те самые годы, получила широкую известность «гимнастика Стрельниковой». И я тоже занимался ей, хотя официального педагога по этой гимнастике найти было очень трудно.
Как и гимнастика Стрельниковой, запатентованная и одобренная Минздравом, метод Николая Петровича выходил далеко за рамки постановки голоса.  С его помощью лечились простудные заболевания (форенгит, лоренгит) заболевания легких, несмыкание связок. И вообще все, связанное со связками, получало исцеление и исправление. Поэтому, когда занятия стали масштабными, проходили они по несколько раз в неделю и на каждое являлось человек по 20, а то и больше, я встречал на этих занятиях людей, которые вовсе и не желали петь, а просто хотели исправить гнусавый, визгливый и неприятный тембр своего голоса.  Занимались в общем все, кого увлек этот таинственный, метод. А увлечение было повальным.
Приходили будущие епископы, священники, дьяконы, чтецы, певцы, безголосые, зеваки, без музыкального слуха, с ушами, отдавленными медведями, с насморком и ангинами, а уходили довольные и оздоровленные, и окрыленные новыми познаниями в вокальном искусстве.
Наконец, я выразил желание послушать самого артиста. Петь Николай Петрович отказался, но вытащил магнитофон, и включил свой записанный голос. Это были «Соловьи» Соловьева-Седого. С этим номером он пытался поступить в ансамбль Александрова. Но не сложилось. Его голос оказался невостребованным. Мы долго слушали это тягучее, бесконечное протяженное пение, и казалось тенор никогда не насладится своим собственным голосом. И голос действительно, звучал, переливался и не кончался, и лился, и лился бесконечно.
И все же послушать в живую Никлая Петровича оказалось возможно. И этим единственным местом была церковь на Ваганьковском кладбище. Здесь он пел в хоре, а иногда и регентствовал, и он пригласил меня приходить туда по праздничным дням, когда пел правый клирос. Я и до этого часто там бывал, потому что жил неподалеку, и тут же выпалил, что бываю в этом храме, но такого голоса никогда даже близко там не слышал, указывая на магнитофон.
И тут прозвучал такой ответ, который забыть невозможно.
- Да, меня там не слышно.  признался певец.
Это меня окончательно сразило. Пение, которого не слышно.
- Как же его не выгнали? подумал я.
Дело оказалось тонким и деликатным. Иногда он замещал регента. И регент ценила голос Николая Петровича, и ей самой-то, по всей видимости, этот голос был хорошо слышен. Все-таки он пел ей в уши.
 - Вы приходите Постом, когда мы тройкой будем петь «Покаяния отвези мне двери»... вот там вы меня можете услышать 
До Великого поста была бесконечная кантилена времени. Но ждать не пришлось. Закрутилось это время так быстро, что к Посту к Николаю Петровичу устремилось великое множество учеников.  И все исправно платили по 3 и 5 рублей за урок. Сам он стеснялся брать, это верно отмечают мемуаристы. Но сбор денег поручили старосте будущего хора, Владимиру Виноградову, и он исправно исполнял свой долг.
Петь в коммунальной квартире Николаю Петровичу запрещали соседи. Спевки проходили на Лермонтовской, в огромной квартире Владимира Виноградова. Но вскоре, и тут соседи возмутились. Пение переносилось из одного места в другое, кочевало по Москве.
Не ожидал, что предисловие окажется таким длинным, а ведь к сути я еще и не приступил. Но суть метода рассказать очень сложно.  Все строилось на интуиции самого педагога. В первый же день Валера попросил провести для нас занятие. И Николай Петрович не отказался, предупредив, чтобы пели мы тихо.
Возможно, не без иронии думаю я, что это тихое, не слышное пение, по методике Николая Петровича, и возникло именно благодаря беспокойным соседям. Надо петь так, чтобы соседи не слышали, но свечки при этом гасли. Так шутливо я охарактеризовал этот метод.
Мы с Валерой встали около пианино, Николай Петрович сел за него и взял тон. И стал пень гласные, предлагая нам следовать за ним. Гласные пелись на одном тоне очень протяжно, насколько хватало дыхания. Вернее, его никогда не хватало. Вот откуда легкие раздувались, как меха у горна.
А-И-О-У-Ы-Э-Ю-Я.
Перво-наперво, Николай Петрович убрал у меня «упор», а потом и вообще высокую диафрагму. Получалось в итоге какое-то унисонное гудение, тон которого он непрерывно понижал. До тех пор, пока уже и голоса не было, оставался какой-то хрип, а у кого-то сипение.
Вот собственно метод исправления «не смыкания связок». При таких упражнениях, когда   приходится брать самые низкие и запредельно низкие ноты, связки смыкаются и в конце концов выправляются.
Мы попели, погудели полушепотом так примерно с часик и разошлись. Разговаривать после такого пения не хотелось. Невозможно было добраться до своего обычного повседневного голоса. Непонятно стало как вообще говорить, если только не шёпотом. И вообще все звуки стали казаться чересчур резкими, грубыми. Не бельканто.
И все же полноценный хор, певший по методике Николая Петровича мне удалось услышать. Уже после его смерти в 1992 году, когда я совершенно забыл о правильном звуке, и русском бельканто, меня вдруг вернул к жизни хор храма Всех Святых в Красном селе. Это невозможно было ни с чем перепутать. Это был хор с «правильным звуком» Он пел «не будя соседей», то есть, совершенно тихо. Он гудел одним звуком, так что все голоса сливались в один. Этот хор, словно на занятиях, пел всегда медленно. Всегда бесконечно протяжно. Наслаждаться пением можно было бесконечно, насколько хватало терпения и сил. Службы длились в этом храме по пять и более часов подряд.
Это пение, вспоминается, как чудо. Оно действительно, уникально.  Любой звук летит плоско и бьет по ушам «доской», а звук, который ставил Петрович, летит «воронкой» и входит не только в уши, но в «утробу» в «сердце».
Однажды после очередного занятия с Петровичем, мы случайно в роще услышали соловьев. И все вдруг поняли, что именно соловьи поют идеальным бельканто. И у них то и надо учиться.
Собственно, вот вам и «Соловьи». Не будите, не будите солдат.  Да, это пение не для пробуждения. Оно для проникновения в совершенно иной мир звуков, возможно тех звуков, которые можно только во сне услышать. Дожил я и до поста, и запели на Ваганьково «Покаяние». Тройка, так назвал Николай Петрович, трио, пела незабываемо. Я не могу передать это пение. Солировал Николай Петрович. И пение это ни с чем не сравнимо. Я не знаю, какого композитора они пели. Да и не важно. Это пение как бы вошло в меня. Вошло небесным переживанием. И стало камертоном, музыкальным ключом, который мне открывает истинный мир музыки.
У Николая Петровича, у его голоса, было все. И форте, и громкость, все было как у привычного нам пения. Но пение лилось совершенно непривычное. И спутать его ни с чем невозможно. Оно лилось, как вода. Свободно, без принуждения и натуги.
Каждому пению должно быть свое место. Конечно, жаль, что не сложилась судьба оперного певца. Говорят, он знал партии многих и многих опер. Но я не представляю Николая Петровича на сцене Большого театра.  Помню, что среди его учеников были и влиятельные люди, от которых многое зависело, да и нам по молодости казалось, что «Богом пройду стену», что нет для нас ничего невозможного. И мы откроем свою школу, да и вообще, с помощью такого старца, как отец Таврион (Батозский), который нам казалось, все провидел наперед, устроим духовный переворот. Но приходилось смиряться. Тенор Привалов Н.П. остался никому неизвестным.
И сначала, чтобы услышать Николая Петровича, надо бы воспитать его слушателей. А это гораздо труднее. 

                                                                                              Лев Алабин